День вечной мобилизации
Срок иной, иные даты.
Разделен издревле труд:
Города сдают солдаты,
Генералы их берут.
(А. Твардовский, «Василий Теркин»)
Празднование Дня Победы в России стало настолько грандиозным, что невольно думаешь, будто победили мы вчера и армии группы «Центр» стояли под Москвой буквально месяц назад. Количество ряженных в советскую униформу певцов, плясунов и просто бездельников так велико, что начинает казаться, будто это они самолично ползли под вражеские танки с гранатой в зубах. Увеличивается и градус истерии в адрес соседей, которые плохо празднуют победу, неправильно понимают итоги войны и вообще всячески фальсифицируют нашу великую историю.
В общем, самый главный день в году. Но интересно посмотреть, какие аналогичного масштаба праздники существуют в других странах. К примеру, в США празднуют День независимости — день, когда американские колонисты избавились от британского владычества. Главный праздник Франции — День взятия Бастилии, день, когда французы избавились от власти монарха. Проще говоря, главный праздник — это своего рода день рождения нации.
Есть ли аналогичный в России? Спросить у прохожего, какого числа отмечается в России День независимости, и он вряд ли сможет вспомнить. В России есть два крупнейших праздника — Новый год и День Победы. Новый год остается праздником аполитичным, несмотря на все попытки противопоставить «нашего Деда Мороза» «ихнему Санта-Клаусу». Выходит, День Победы — это оно и есть? И почему же место дня рождения нации у нас занимает праздник победы над внешним врагом?
Но что такое нация и зачем она вообще нужна?
Экономист Дуглас Норт (вместе с другими авторами книги «Насилие и социальные порядки») выделяет две основные формы социального устройства. Первую они называют «естественным государством», так как она господствовала подавляющую часть истории: когда политическая власть используется для получения экономической выгоды. За разными группами элиты — будь то монаршее семейство, аристократия или торговые гильдии — закреплены привилегии, приносящие ренту. Мир естественных государств был разбитым на лоскутные монополии пространством, где на дорогах стояли частные таможни, экономика городов контролировалась цехами, а колониальная торговля была намертво закреплена за какой-нибудь Ост-Индийской компанией.
Второй тип общественного устройства — «порядок открытого доступа». Переход к нему начался всего пару веков назад в нескольких передовых странах, где внутренние экономические барьеры рухнули, а равные права и экономические возможности получили все полноценные граждане. Увы, Норт не описывает сам механизм перехода и ограничивается лишь перечислением необходимых условий вроде наличия равных прав для элит и консолидированного контроля над вооруженными силами.
Те же процессы считает ключевыми экономист Эрнандо де Сото. Только закрытую природу «естественных государств» он именует «меркантилизмом». И описывает, как в XVIII–XIX вв. люди хлынули из деревень в города и, столкнувшись там с экономическим режимом «вход только по пропускам», вынуждены были работать нелегально. Затем в одних странах это привело к относительно спокойной либерализации (Британия), а в других примерно тот же результат был оплачен большой кровью (Франция).
Все это подозрительно совпадет с периодом формирования европейских наций. Ведь для установления режима «открытого доступа» потребовалась смена идентичности: трансформация множества разрозненных групп в одно сообщество, в рамках которого и сложилось представление о равенстве всех его представителей, а государство из привилегированной группы превратилось в поставщика специфических услуг (военных и полицейских, затем к этому добавились и разные «социальные» функции).
Важно, что в повседневной практике нация познается не столько рационально, сколько эмоционально. Ведь требуется, чтобы люди — в том числе далеко не самые умные и образованные — относились к миллионам незнакомцев скорее как к родственникам, нежели как к чужакам. Отсюда и все эти кровно-родственные аллюзии (родина-мать, братство и т. д.), и необходимое ощущение сентиментальной причастности к национальному мифу: общей судьбе, общим победам и общим трагедиям.
Что могло бы быть «днем рождения нации» в России? Возможно, годовщина Февральской революции. Или же годовщина революции 1905 года, которую русский историк Сергей Сергеев считает днем формирования русской нации. Если бы, конечно, не последующее установление советской власти, которая пыталась сконструировать собственную советскую идентичность вокруг даты октябрьского переворота. Получалось плохо: идентичность не формируется по приказу начальства.
Псевдонациональный миф
Но затем советской власти сильно повезло: случилась война. Армии и войны вообще сыграли свою роль в формировании наций. Призывная армия — это конвейер, который может собрать жителей разных деревень, а вернуть их домой уже гражданами одной страны (тех, которые доживут, конечно). Французская нация сложилась не столько во время революции, сколько в процессе Наполеоновских войн. Солдатские узы продолжают существовать и в гражданской жизни, формируя горизонтальные связи, а государство, за которое проливали кровь, автоматически начинает казаться ценностью. Символом французского солдата стал литературный герой Николя Шовен — простой французский парень, получивший семнадцать ранений на службе своей стране.
Глупо отрицать, что война стала точкой консолидации населения СССР (меньше миллиона коллаборационистов никак не сравнить с более чем 30 миллионами красноармейцев). Но при этом советская власть вынуждена была использовать маркеры старого порядка: вернуть воинские звания царской России, ввести награды имени таких известных коммунистических деятелей, как Михаил Кутузов и Александр Невский. Пришлось пойти даже на экономические послабления, противоречащие коммунистической религии: закрыть глаза на подсобные участки крестьян, в результате чего выросли объемы продукции, излишки которой начали поставлять в города. Литературным воплощением войны стал солдат Василий Теркин — простой смоленский парень, воевавший за родину, а не за мировую революцию.
После войны товарищ Сталин поднял издевательский тост за русский народ, а затем поспешил ликвидировать все возможные опасности национального единения. Праздник победы сделали обычным рабочим днем, инвалидов сослалиподальше с глаз людских, крестьян вновь погнали в колхозы. В 1946 году Сталин заявил, что писать военные мемуары еще рановато — этот фактический запрет действовал на протяжении десятка лет, но и затем мемуары тщательно цензурировались. Ветеранские организации находились либо под запретом, либо под государственным контролем, дабы сложившиеся на войне солдатские узы не дай бог не перекочевали в мирную жизнь.
Апологеты СССР любят обвинять войну во всех бедах: дескать, она подкосила колос советской экономики (пока коварные американцы прохлаждались в своем Перл-Харборе). Но скорее наоборот: хлипкая советская общность трещала под грузом внутренних противоречий (неэффективная плановая экономика, измученное коллективизацией крестьянство, запуганная чистками номенклатура). Но вдруг «вероломно, без объявления войны» появился повод сплотиться вокруг государства, каким бы дурным оно ни было. Сначала для войны, а потом и для восстановления из руин. Эдакий социальный контракт по Гоббсу, утверждавшему, будто любая власть хороша, коли ее альтернативой является гибель. Но и после восстановления власти продолжили эксплуатировать эту «скрепу», сделав День Победы грандиозным праздником. Нечто, оплаченное 27 миллионами жизней, автоматически начинает казаться великой ценностью.
Два лика Великой Победы
В результате у нас сложился уникальный феномен: двойственный праздник.
Есть День Победы № 1 — это государственный праздник. День демонстрации военной мощи — кузькиной матери, которая может весь мир превратить в труху (а заодно и витрина для китайских и прочих покупателей российской военной техники). Это официальный миф, тщательно выхолощенный поколениями советских придворных историков. В этом мифе идеальные советские воины-освободители под мудрым руководством советских полководцев побеждают абсолютное мировое зло, спасают Европу, весь мир, а может, и парочку близлежащих галактик (тут постсоветские историки еще могут совершить кое-какие открытия). С точки зрения государства главные действующие лица войны — генералы и прочие руководители, включая самого генералиссимуса.
А есть День Победы № 2. Тот самый «праздник со слезами на глазах». Он действительно укоренен в национальной памяти: в большинстве семей был дедушка, который где-то воевал, и бабушка, которая горбатилась на производстве. Однако они в большинстве своем не слишком любили рассказывать про военное время, а праздник 9 Мая ценили вовсе не за бравурные парады, а именно за те социальные связи, которых так боялось советское руководство, — за возможность встретиться с однополчанами. Это миллионы индивидуальных трагических историй, герои которых — самые обычные люди, помимо своей воли оказавшиеся в безумной межгосударственной мясорубке.
И эти явления существуют в параллельных реальностях. Искреннее участвовать в растущем год от года государственном милитаристском угаре готово лишь некоторое количество идиотов, цепляющих на машины наклейки «На Берлин!» («…за запчастями!»). У большинства людей все эти колоссальные государственные траты вызывают лишь грустную реакцию: «Лучше бы ветеранам квартиры раздали наконец».
Последняя попытка соединить эти два разных Дня Победы — шествие «Бессмертный полк», о котором многие отзываются как о единственной правильной патриотической акции за многие прошедшие годы. Акция действительно отличная: ручейки индивидуальной семейной памяти сливаются в огромную национальную реку. Но достаточно российскому государству протянуть лапу, как все живое тут же умирает самой мучительной смертью. Так и в «Бессмертный полк» теперь сгоняют подзатыльниками. Вскоре шествие превратится в такой же душный официоз, как и все остальное.
Российские государственные деятели могут наивно полагать, будто российское общество ценит именно День Победы № 1. Будто они оседлали вечную пропагандистскую лошадку, и когда умрет последний настоящий ветеран, они смогут просто наряжать ветераном Кобзона, а потом эта честь перейдет к постаревшему Тимати.
Но День Победы № 1 — это вовсе не национальный праздник. По той причине, что он не отвечает на главной вопрос: что мы как общность завоевали в этот день? Американцы получили «землю храбрецов, где свободных страна», французы — «свободу, равенство, братство». А мы? Колхозы от Калининграда до Сахалина? Идея, которую пытаются продать нам власти каждое 9 Мая, — не идея рождения нации. Это идея вечной мобилизации, объединения вокруг генералиссимуса и прочего начальства.
Но идеей мобилизации невозможно подменить идею национальной солидарности. Национальная солидарность — это добровольные горизонтальные связи. А мобилизация — система вертикального, приказного подчинения чужой воле.
В действительности День Победы № 1 в массовом сознании имеет право на существование лишь потому, что существует День Победы № 2. Проще говоря, опостылевшее государственное «победобесие» в России терпят в силу того, что оно паразитирует на теме индивидуальной, семейной трагедии. Антинациональное государство забралось на загривок дедушке-ветерану и думает так въехать в 21-й век.
Однако это не может продолжаться вечно: эхо Великой Отечественной когда-нибудь утихнет, сколько ни наряжай в военную форму младенцев и стриптизерш. Когда-нибудь очередного 9 Мая мы включим телевизор и удивимся: зачем эти клоуны нацепили наградную гвардейскую ленту, какое отношение этот бледный человечек имеет к войне почти столетней давности? Так мы обнаружим, что у нас никогда не было подлинно национального праздника. Рассыпется иллюзия этой странной не то русской, не то российской, не то советской общности, висевшая на тоненьком волоске памяти о моменте единения вековой давности. И выяснится, что нация есть у поляков, есть у украинцев, даже у эстонцев есть. А русской нации — нет. Король оказался голым.
Возможно, мы последнее поколение, которое еще может успеть создать нацию в подлинном смысле этого слова — пространство универсальных ценностей, равных прав и свобод. И положить начало национальному празднику вроде «Дня Независимости от Кремля» или «Дня взятия Лефортово». Дня, когда несправедливые законы отменили, политических заключенных освободили, Кремль окончательно стал музеем, а тиран побежал в стрингах по Новому Арбату (хорошая, кстати, идея для ежегодного шоу).
Михаил Пожарский, REED
Мнение редакции Свободной зоны не всегда совпадает с мнением автора опубликованного материала